Мы часто думаем, что вера – это итог. Мы даже говорим «я уверовал». Не знаю даже, применим ли к этому глаголу совершенный вид.

Кто из нас вложил воскресшему Христу персты в его раны? Кто из нас, даже получив опыт встречи с Ним, казалось бы, очевидный опыт Его бытия, не усомнился бы потом хоть раз в очевидности этого опыта? В том, что этот опыт действительно был? А не привиделся нам, не приняли ли мы за него что-то совсем другое? Самовнушение? Галлюцинация?

Многое, что нам кажется в нашей вере твердым, совершенно нетвердо. Можно сомневаться в Писании. Писание пришло из Предания. Можно сомневаться в Предании. Так ли они все увидели? Так ли услышали? Так ли передали? Тем, кто так передали, не было ли выгодно именно так передать? А сколько придумали? Или не придумали? А те, кому передали, так ли записали? А текстологи говорят, вообще было много источников. Могло быть или было. Ты сомневаешься. Текстологи сомневаются. Ты сомневаешься в сомнениях текстологов и в своих же сомнениях.

Святые то ли были, а то ли не было. Очень многих не было. Очень многое из того, что говорится про тех, кто точно были, тоже не было. А кто автор трактовок того, что возможно было? Не так важно, что было. А важно, что это значит. Для него одно значит. Для тебя – другое. Для меня – третье.

История Церкви. Для нас это, прежде всего, история осмысления того, во что Она верит. Во что мы теперь верим. И принято у нас поверять это тем, что Церковь приняла или не приняла. А откуда мы знаем, что Она приняла? А что не приняла? Каковы источники? Откуда трактовка этих источников? А каковы переводы? Каково качество тех переводов? А трактовки тех переводов? А качество трактовок?

Почему мы верим этим толкователям? А потому что они святые. Мы их зовем «Святые Отцы и Учители Церкви». Из каких источников мы знаем об их святости? Все ли правда в тех источниках? Кто донес нам те источники? В точности ли нам передали слова тех Отцов? В точности ли их перевели? Да, чтобы толкование имело авторитет, человек должен был быть признан Церковью святым. А те, кто пересказали или переписали? А те, кто потом перевели, должны быть святыми?

Я об этом спрашивал у наших библеистов. Как может несвятой переводить святых? Они говорят, это неважно, важно, чтобы он был «добросовестный ученый». Если переводчик не обязан быть святым, то какой вообще смысл переводить именно святых?

Был ли Христос? Каким был Христос? Что мы точно знаем о Христе? Что неточно? Одни толкуют, что он был такой, другие – не такой. Я помню эти православные форумы конца 90-х – начала нулевых. На любой богословский спор – три страницы цитат из Писания и Отцов у одних, и столько же – у их оппонентов. И те и другие наборы цитат освящают собой диаметрально противоположные представления о том, каков Бог.

Мы ничего не знаем. Мы все тенденциозны. Не от свидетельств получаем наше мнение, а под мнение подгоняем свидетельства, тем более, что их предостаточно.

Вот я надеюсь, что Христос милосерден. И мне для этого достаточно одной лишь Его добровольной смерти, мне достаточно слов апостола Павла, что Он «зрак раба приим и умалил Себя даже до смерти». Мне достаточно слов Иоанна, что Он есть Любовь. Мне достаточно собственных свидетельств о реках человеческого милосердия, которые мне встречаются в этой жизни, чтобы поверить в безмерность Христова милосердия, мне достаточно пасхальных слов Златоуста, что «ад упразднен».

А Саша Ткаченко, мой товарищ, говорит мне цитатами из Евангелия, которое есть Благая Весть, про червя, про геену, и про делающих беззаконие, и про «идите проклятии в муку вечную» и про «я не знаю вас». И Саша прав, и имеет все права так говорить. Просто он готов про это говорить, а я не готов. Мне не интересно говорить про карающий меч Христов. Про геену и червя. Он честнее меня. Да. Он честнее меня. Он не закрывает на это глаза. А я закрываю. Потому что я не хочу в это верить, я не хочу про это даже думать. Мне не нужен такой Бог. Я отвергаю такого Бога. Но как я могу отвергать то, что есть? Если Бог таков и есть, то какая же глупость Его такого отвергать! Или не глупость? Ну, буду глупым, хорошо. Я пишу и говорю, что я надеюсь, что Христос спасет всех. Но у меня столько же оснований на это надеяться, сколько и на то, что это не так, что не спасет. Может быть, надеяться на это глупо. Но, может, быть глупым и недальновидным лучше, чем быть отчаявшимся?

Я не знаю. Я даже перестал говорить, что «я верю» во всемилосердие Христа. Я говорю «я надеюсь». В этом, кажется, меньше ответственности. У нас в Церкви понимают «веру» практически тождественной «знанию». «Как? Ты в это веришь?». Или «Как? Ты в это не веришь?».

Я написал как-то «Я не верю в соборность Церкви». И мне тут же прилетели судебные повестки «Так Вы что же, еретик? Вы не исповедуете полностью 9-й член Символа Веры?». И мне даже друзья стали говорить «Исправь «я не верю» на «я сомневаюсь», а то мало ли чего, на дисциплинарную комиссию вызовут, причащаться запретят».
Да. У нас в Церкви вера ровни членскому билету. Веришь – член Церкви. Не веришь – не член, пошел вон. Да-да, попробуй, приди, скажи на исповеди «Я не верю во Христа», или в какой-нибудь член Символа веры, пустят ли тебя к Чаше? Скажут, так ты давай, пойди, поверь сначала, потом приходи, причастишься.

Я не осуждаю. Я говорю, что вера у нас – это такой пароль на входе.
— Веришь?
— Верю.
— Проходи.
— Не веришь? Иди сначала поверь.

Кто-нибудь объяснил бы, что вообще значит «верю». А то у нас принято слово «вера» объяснять через слова «уверенность» или «доверие».
И кто и когда и кому у нас хоть раз объяснил, а что нужно сделать человеку, чтобы «уверовать», вот так, именно в совершенном виде? И кто скажет про себя «Я уверен, что я уверен»? Многие, конечно, скажут…

Один священник меня как-то спросил:
— Илья Ароныч, ты боишься смерти?
— Боюсь.
— Почему?
— Боюсь, что не выберу Христа. Не захочу к нему.
— А я не боюсь. Я его и так всегда выбираю.

— Вон оно как… А я боюсь. Еще боюсь, что вдруг там ничего нет, никакой вечной жизни. Вдруг там пустота? Еще, а вдруг никакого Христа нет. Или что Он есть, но не такой, в какого я верю, точнее, на какого я надеюсь. Я со страхом жду, как оно все окажется на самом деле.
— Так ты не верующий?
— Я надеющийся.
— Но этого мало. Надо верить.
— Хорошо, я — уповающий со страхом и трепетом.
— Так можно.
Мне кажется, вера – это путь, это жизнь, это процесс. Она не данная, не безусловная, не очевидная, в ней все непросто. Вера – это сомнение. Сказать «я верю» то же самое, что сказать «я сомневаюсь».
Бог неочевиден. Бог таинственен. Бог даже не столько Свет, сколько Мрак. Божественный Мрак. Это не мое, это святоотеческое выражение.
Бог молчит. И не молчит. Но Его молчание порой понятнее, чем Его слова.

Ты в этом мире один. Но ты и не один. Отсутствие Бога, Его несвязанность с тобой, очевиднее Его присутствия.
Его Мрак свидетельствует о Его Свете.
Наше одиночество, наша растерянность, наш плач о Его отсутствии – разве это не дает нам надежду, что Он здесь и с нами?

Я верую.
Я сомневаюсь.

Илья Забежинский