Известие о том, что Папа Римский поменял текст «Отче наш» кажется сенсацией. Если уж «Отче наш» можно менять, то всё дозволено!

Дозволено, действительно, всё. Это и есть величайшее искушение, ему даже памятник в Америке стоит — статуя Свободы.

Только потому, что всё дозволено, возможна воля — воля как свобода не делать всё, что дозволено, и делать то, чего ещё вообще никогда не существовало.

Дозволено творить новое, не предусмотренное, не укладывающееся. Простейший пример — любой человек (творение Божие) или «Чижик-пыжик», творение человеческое. А также Хиросима и Моцарт, Гулаг и сострадание, милитаризм и пацифизм. Что из этого большее искушение? Как для кого.

Изменение «не введи нас во искушение» на «не дай нам впасть во искушение» исходит из двух неявных предпосылок. Вторая попроще: бывают искушения, непреодолимые для человека, но преодолимые для человека с Богом. Это более-менее понятно. Бог большой толстый дядя, который может справиться с тем, с чем не справится маленькая дрожащая тварь. С наркотиками, с порнографией, с агрессивностью, с желанием счастья за свой или чужой счёт.

Это понятно, но это неверно. Бог не большой толстый дядя, и нет такого искушения, с которым бы человек не мог справиться сам. Было бы желание и навык. Причина проста: искушения это иллюзия, создаваемая самим же человеком. Сами создаём грабли, сами наступаем и даём наступать другим. Мир Божий сам по себе, без людей — не искушение, восторг, свет и сладость, и храм, и мастерская.

«Отче наш» построена симметрично: первой фразе соответствует последняя и т.п. Это называется «хиазм», потому что буква «х» отличный пример симметрии. «Да придёт царство Твоё» симметрично «искушениям». Так что самый адекватный с точки зрения поэтики перевод был бы «да прогони царство моё». Мы строим то, под тяжестью чего погибаем. Это древняя отгадка на вопрос «может ли Бог сотворить камень, который не сможет поднять»: да, Бог уже создал такой камень, и это сердце человека.

Первая предпосылка намного сложнее: что непонятно, то и неисполнимо. Сергей Аверинцев об этом писал именно в связи с православным богослужением. Нельзя требовать от человека жить по Евангелию, если Евангелие звучит на непонятном языке.

Аверинцева понять можно, он был филолог, его профессия была объяснять непонятные тексты. Дешифровка.

Аверинцева понять можно, но не нужно, потому что Евангелие и, шире, мир — не шифровка. Как говорил Эйнштейн, Бог не лукавит. Не всё непонятное нужно и можно расшифровывать. Конечно, есть очевидные случаи. Евангелие на латыни для китайца — китайская грамота. Переводить надо. Но совершенно невозможно так перевести Евангелие, чтобы оно стало абсолютно понятно. Причина проста: Евангелие в оригинале вовсе не инструкция к скалке, оно непонятно во многих ключевых местах. Это принципиальная непонятность, вызванная тем, что мир абсолютно понятен быть не может. Абсолютно понятный мир был бы миром конечным. Такой мир и не заслуживал бы понимания, разве что в сугубо гигиенических целях.

Понимание есть асимптота — процесс, который стремится к некоторой точке, но никогда не может её достигнуть. Близок локоть, да не укусишь. Если свой. Тем более, если Божий. Мир — Божий. В принципе не может быть понятно — и именно для верующего в Бога — зачем Бог вообще творит мир, зачем Бог творит мир свободным, зачем Бог творит человека подобным Себе. Это непонятно, мы бы так не поступили, и мы так не поступаем.

Непонятно, как Бог может любить людей до такой степени… Ну, безумная же степень! Непонятно, какое отношение смерть Иисуса может иметь к моей смерти, Его воскресение — к моему воскресению. Это только некоторые непонятности. Есть посложнее: непонятно, как можно подставлять щёку, как можно не изменять жене, как можно не прибрать, что плохо лежит, да и то, что плохо стоит — тоже. Непонятно, как человек — существо заведомо конечное — может быть совмещён с вечностью. В этом смысле «да придёт Царство Твоё» куда более непонятно, чем «да уйдёт царство моё». Какое оно, это Царство?

Духовный рост происходит не благодаря росту понимания, а благодаря росту терпения, веры, любви, открытости Богу. Непонимание при этом возрастает. В религии, как и в науке, по мере роста познанного растёт граница, соприкасающаяся с непознанным. Так науке проще — наука не имеет дело с непознаваемым, в принципе, а вера начинается с того, что понимает: Бог непознаваем, то есть, непонятен. Чем понятнее каждая фраза Откровения, тем непонятнее Тот, Кто открывается. Абсолютно понятен призыв вырвать себе глаз искушающий, только что с этой понятностью делать? Святые отцы объясняли, что искушает не глаз, а сердце, но это же кажимость объяснение — а что с сердцем делать?

Папа Римский утвердил ведь не одну, а две поправки к молитвам итальянского миссала. Да-да, пока только итальянского, и пока только миссала — то есть, сборника богослужебных молитв. Другая поправка кажется проще: в цитате из рассказа о Рождестве вместо «на земле мир, в людях благой воли» стало «на земле мир людям, любимым Богом».

Эта поправка простая, потому что просто сближает перевод с оригиналом. Но понятнее текст от этого не становится, потому что где он — этот мир-то? Предъявите, дайте пощупать, понюхать, отрежьте кусочек. Где оно, Царство Божие, которое якобы приблизилось? Вот моё царство — царство Якова Кротова, всё с вывертами, воинственное даже в пацифизме, нервическое, с тщательно вырытыми искушениями, куда невозможно не свалиться — оно тут. А Царство Божие?

Так что «не введи нас во искушение» это не ошибка. Две тысячи люди люди не ошибались нимало. Изменились не представления о Боге, изменились представления о человеке. Мы как бы повзрослели. Мы хотим отвечать за себя. Не спихивать на Бога. Мы сами и искушения приготовили, сами и идём туда. Собственно, наши искушения — они же не какие-то вешки в туманной дали, они беговая дорожка у нас под ногами. В том-то и искусительность искушений, что они всегда уже. Начались ещё до нашего рождения, мы лишь продолжаем эстафету.

«Не введи нас во искушение» выражает то же ощущение Бога, что и фраза «Бог ожесточил сердце фараона» в рассказе об Исходе. Не просто фараон ожесточился, а Бог ожесточил. Вся декадентская софистика вокруг Иуды о том же: Иуда сукин сын, но этой Свой сукин сын. Бог не мог не знать Иуду насквозь, а если знал, но избрал, значит, отвечает за Иуду, как отвечает за цунами, землетрясения, Освенцим и разваленную часовню.

Вера не говорит, что Бог есть. Вера говорит, что Бог есть Творец всего. На этом понятность заканчивается и начинается любовь с Богом. Не может быть романа с тем, кого понимаешь. Это просто скучно, а к тому же невозможно — понимать человека. Хоть другого, хоть самого себя.

Самое главное пониманию не подлежит, и это делает возможным понимание всего остального. Не будет аксиом, не будет и теорем. Бог отвечает за всё — аксиома. Всё создал, так что любые грехопадения, сатанизмы и голгофы — на Его совести. А мы Его жертвы, жертвы Его всемогущества. Бог не возражает. Бог готов и удерживать нас от искушений, как Бог с радостью не введёт нас в искушение.

Богу важен результат, а как он будет достигнут, дело второе. Он сделает всё, что может, если человек сделает всё, что может — а человек может одно: заговорить с Богом. Установить контакт. Откликнуться. Закричать. Для кого-то или для всех в отдельные моменты жизни адекватным, понятным переводом «Отче наш» будет: «Блин, Ты где, я сдаюсь».

Любой человек хоть сейчас, не дожидаясь решений каких-то авторитетов, может сказать Богу «удержи меня от искушения». Но ни один человек ни на одном языке ни в одно мгновение не может сказать Богу: «Ты не удержал меня от искушения». И удержал, и не ввёл, а вот поди ж ты — мы в искушении по самую искушалку. То есть, с головой. Пенять на себя? Да нет, это ещё одно искушение — искушение отчаянием. Лучше ещё раз, и ещё раз, и ещё раз крикнуть, прошептать, проканючить: «Не введи! Удержи! Оттащи! Сделай хоть что-нибудь, я согласен! И заранее спасибо за всё!»