Хорошо помню свой первый опыт осознанного вранья. Во втором классе у нас были уроки рисования. Однажды учительница дала домашнее задание — рисунок на вольную тему. Каждый мог нарисовать то, что ему больше нравится. Мне больше всего нравился космос. Любимой моей игрушкой был пластмассовый пупс-космонавт в скафандре, а недосягаемой мечтой — сверкающий зеркальными деталями луноход на батарейках.

Ну и конечно, я решил нарисовать космонавта. Нашел подходящую картинку в журнале «Техника — молодежи». Но картинка была сложной: космонавт там стоял на незнакомой планете среди скал и кратеров, а за его спиной высилась громада звездолета. Самому нарисовать такое великолепие у меня никак не получалось. И я попросил маму помочь.

Надо сказать, мама рисовала просто блестяще. Уже будучи взрослым, я просматривал ее старые альбомы и поражался качеству карандашных набросков. Проработав всю жизнь инженером, по сути своей она была художником. В тот раз мама увлеклась и нарисовала мне карандашом всю картину — и космонавта в скафандре, и скалы, и корабль. Получилось даже лучше, чем в журнале. Я обвел мамин рисунок фломастерами, раскрасил цветными карандашами и на следующий день принес его в школу.

Учительница почему-то решила проверять задание прямо во время урока. Мы радостно сорвались с парт, облепили ее стол и стали подсовывать свои альбомчики, попутно разглядывая рисунки друг друга. Больше всего было пейзажей — леса, луга, солнце, поднимающееся над морем. Учительница одобрительно кивала, ставила четверки и смотрела следующие работы. Когда я подал своего космонавта, все, конечно, ахнули — настолько он был хорош. Учительница ничего не сказала и поставила мне пятерку. Ну а что же еще можно было поставить за великолепный рисунок моей мамы?

И тут, сразу же за мной, подал свой альбом Алик Карасев. Он был самый маленький в классе, учился хуже всех, кое-как перебиваясь с двойки на тройку. Нарисовал он сказочного короля — в жабо, в горностаевой мантии, с лихо закрученными черными усами. Видно было, что он тоже взял за основу какой-то книжный рисунок, но в отличие от меня, перерисовал его сам, как умел. Король получился скособоченный, с кривыми короткими ножками. Корона на его голове была залихватски сбита набекрень, как берет у десантника. И все же он был каким-то живым — с характером, настроением и лукавой хитринкой в глазах-бусинках. Мне он ужасно понравился, всем остальным тоже.

Учительница рассматривала Алькиного короля и по-доброму улыбалась. А потом… Потом красной своей ручкой взяла и поставила на нем жирную тройку. Для меня это был настоящий шок. Почему — «три»? Потому что у Карасика нет мамы-художницы? Или потому что двоечнику больше не положено? Хороший ведь рисунок-то! Но учительница уже отложила его альбом, и ставила четверки за следующую серию лесов, рек и полей со стогами сена.

Карасик спокойно взял своего униженного короля, закрыл альбом и отправился за парту. Видимо, он уже смирился с тем, что больше тройки ему в этой школе не светит. А я смотрел на своего космонавта, на пятерку с размашистой росписью учительницы. И не испытывал никакой радости. Наоборот, было тягучее чувство внутренней пустоты, разочарования. Но самое главное — я почувствовал тогда, что виноват перед Карасиком. Перед его замечательным королем, перед его мамой, которая, наверное, совсем не умеет рисовать…

Лгать можно тремя способами — мыслью, словом и самой жизнью. Наверное, в моем случае это была ложь жизнью — я ведь попытался выдать себя не за того, кем являлся на самом деле. И мне это удалось, хотя учительница наверняка понимала, что рисунок я ей подсунул совсем не детский. Почему она тогда промолчала и поставила эту несчастную пятерку? И почему мама согласилась нарисовать за меня рисунок, зная, что я буду сдавать его на оценку как свой? Бог весть…

Собственную свою ложь я тогда увидел ясно и отчетливо, через душевную боль от совершенного мною греха. Но что с этим делать дальше, я не знал. Да и вообще не знал, что такое грех. И врал потом еще великое множество раз. С каждым разом душа все больше мертвела, детская моя совесть становилась все менее чувствительной ко лжи, пока, наконец, не перестала реагировать на нее вовсе.

Когда я сегодня слышу недоуменные вопросы на тему «Ну в чем же могут согрешить семилетние дети?», мне всегда хочется рассказать эту историю про короля и космонавта. Да будь у меня тогда такая возможность — исповедовать грех, я бы не просто пошел — бегом побежал бы, так душа болела. До сих пор болит, если честно. Хотя потом много было грехов куда более страшных. Но эта, самая первая, ложь запомнилась по-особому, как осознанный переход границы между светом и тьмой. А возвращение из тьмы было долгим и очень непростым.

Ткаченко Александр