Есть замечательное стихотворение Мережковского, которое называется «Кораллы». Там он говорит, что кораллы — самые хрупкие живые существа в море; для того чтобы себя защитить от погибели, они окружают себя этой твердой материей, которую мы и называем кораллами, — и умирают в этой защищенности. Так и человек, который себя защищает от боли, от страдания, от ужаса и страха того, что над ним может совершить чужая скорбь, чужая болезнь, чужая смерть или, в его совокупности, весь ужас земной жизни; такой человек — да, остается защищенным и вместе с этим внутренне умирает.

И вот, чтобы воспитать свое сердце живым, надо перед собой поставить очень остро вопрос: готов ли я допустить в свое сердце любое страдание? Готов ли я сострадать всякому человеку, которому больно, которому страшно, которому холодно, голодно, который ранен жизнью каким бы то ни было образом? Готов ли я сострадать, не разбираясь, прав он или виноват, а ставя только один вопрос: страдает человек или нет? И вместе с тем отзываясь на это страдание всем состраданием, на которое мы способны, и которое, если мы только ему даем волю, будет расти, шириться и охватывать все большее и большее количество боли земной, трагедии земной?

Но это нам всем в той или другой мере страшно. И поэтому мы отзываемся двояко. Мы или закрываемся, закрываем глаза, зажимаем уши, не хотим видеть; или мы перетолковываем: страдает, да! — но кто же в этом виноват? Страдает, да, — но почему я должен отозваться? Разве нет никого другого? Разве он мне самый близкий человек, или я ему? Разве нет никого, кто бы естественно был ему близок?

А второй способ, который мы употребляем для того, чтобы страдание не было таким острым, таким душу разрывающим, это его перестройка на гнев. Легче гневаться на неправду земную, легче гневаться на виновников страдания, а порой на того, кто страдает и требует сострадания, которого мы не хотим давать. Страдать — пассивное состояние; страдать — это значит себя отдать и, как говорится в Евангелии, допустить, чтобы над нами душевно другие сделали, что только они захотят. Гневаться легко; в гневе есть активность, есть правда, есть мнимая, но все же сила. Страдание мы переживаем как бессилие, беззащитность, уязвимость. Гнев мы переживаем большей частью как мужественную реакцию на зло в мире. И этим мы себя лишаем участия в том расположении, в том отношении к миру и к его боли, неизбывной боли, которую мы находим во Христе и в Боге.

Все страдания, которые Он встречал в мире, Христос принял в Себя полным, чистым, душу разрывающим состраданием. И когда это страдание выразилось ненавистью, предельной ненавистью, Он это страдание принял так, как мы видим в течение страстных дней, распятия на Голгофе, смерти и сошествия во ад. Христос на Себя принял весь ужас отпадшего от Бога мира, принял и понес на Своих плечах. Не согнулись Его плечи; Он был распят.

И мы призваны быть Христовыми. И перед каждым из нас стоит вопрос о нашем страхе перед страданием — своим, не чужим; страхе о том, что нам кажется: если только я откроюсь, если только я услышу, только увижу, только осознаю — мою душу раздерет боль… Начинается же наше соучастие в жизни мира, в жизни человека и в жизни Христа с момента, когда мы говорим: Да! Пусть так будет… Потому что, будь то мир, будь то отдельный человек, будь то какая-то измученная группа людей, принять других значит, употребляя образ Христа, взять другого человека, чужое как будто страдание на свои плечи и этого человека донести до Отчего дома.

Вот задача, которая стоит перед каждым из нас. Она начинается в очень малом: просто научиться видеть и слышать то относительное страдание, которое вокруг нас живет и крушит чужие жизни. И вдруг осознать, что если вдвоем нести страдание, то оно пополам делится. И еще: что чужого страдания нет, потому что мы друг другу не можем быть чужими. Помню, будучи в Троицкой лавре, я искал свое место за столом; и один из монахов мне сказал: да садитесь, где хотите! — Я ему ответил: я не хочу сесть на чужое место. — И он на меня посмотрел с изумлением, непониманием, как это может быть, и сказал: так ведь здесь чужих нет — мы все свои!

Есть рассказ об одном праведнике, который молил Бога, чтобы ему было открыто зло в каждом человеке, кого он встречает, с тем чтобы он мог ему помочь. И когда Господь исполнил его просьбу, это оказалось сверх его сил, потому что зло он видел, но по своей духовной незрелости приходил от него в ужас, чувствовал только отвращение, шарахался от людей. Как-то пришел к его старцу человек, прося встречи со старцем. Молодой подвижник, взглянув на него, увидел, до чего он развращен, как он глубоко, глубинно испорчен, и ему сказал: как ты смеешь, такой, как ты есть, предстать перед лицом старца — ты осквернишь его своим присутствием!.. И этот человек ушел. Старец позвал своего ученика и спросил, не приходил ли такой-то человек. — Да. — И почему же его здесь нет? — Я его прогнал… — Старец посмотрел на него и сказал: а ты не думаешь, что это была, может быть, последняя его надежда?.. Молодой подвижник пришел в ужас и стал просить старца, чтобы тот умолил Бога отнять этот дар видения, который ему был дан. Но старец ответил: нет, что Бог дал, того Он не отнимает; но я буду просить Его, чтобы каждый раз, когда ты видишь зло в другом человеке, ты его переживал бы, как собственное, потому что ты и он — члены одного сложного тела человечества… И дальше идет рассказ о том, как, странствуя, этот молодой подвижник пришел в какое-то место и попросил ночлега, вернее попросил, чтобы его пустили в дом и дали уголок, где он мог бы молиться. Он не просил о ночлеге, не просил о еде — только о молитве. Хозяин дома изумился, и когда тот, войдя в маленькую клеть, начал молиться, стал прислушиваться. Хозяин был человек злой, исполненный греха; и вдруг он слышит, как этот странник молится со слезами и исповедует перед Богом все его грехи, как будто они были совершены самим странником. Он прислушался и вдруг увидел себя глазами праведника; и пришел в ужас о себе и начал вместе со странником каяться и плакать. И когда молодой подвижник-странник кончил свою исповедь, человек был исцелен.