Взаимопроникновение началось еще раньше, со II в.

Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что это замечательно и прекрасно? Тоже нельзя.

Однозначного ответа нет. Воспринимая элементы язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в наследии веков — от Индии до Нового света. Мы можем сказать, что мимо Бога не прошло ни одно сердце, которое обращалось к Нему на протяжении тысячелетий.

Мимо Мировой Красоты не прошла ни одна искорка прекрасного, которая была в истории искусства. Где бы ни рождались языческие концепции, они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из соображений компромисса, какой-то конъюнктуры, а принять потому, что это было достойно принятия.

Если некоторые наши песнопения имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня это только радует, потому что в них — вечное предчувствие воскресения, которое древний египтянин тысячелетиями переживал
на берегах своей реки, когда в окружении бесплодной пустыни он видел, как вдруг из этой глины, из этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки, которые солнце вытягивает наверх, и пел: «Озирис смертию смерть попрал»; и мы эти прекрасные слова можем взять, Церковь их берет.

Опять-таки скажу, что в Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но эти слова были слишком прекрасны. И это была дань уважения, любви ко всему внебиблейскому миру, который мы называем не совсем точно язычеством.

Но этого мало. Есть прекрасные вещи, о которых я только что сказал, а есть вещи нейтральные — например, наши крашеные яички, наши куличи, наши пасхи; есть всевозможные западные обычаи, которых вы не знаете, тоже взятые из язычества. Это нейтрально, и это — прекрасно. 

Потому что это связано с плотью, с миром, с природой. Рождественские елки и прорастающий в ящичках овес и лежащие там крашеные яички — это с детства западает в душу, и в этом есть некий гимн природе,
связанный с нашим духовным пониманием Богоприсутствия в мире.

Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были и прямые
компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова «Смертию смерть поправ» — компромиссом не было, а вот взять в христианскую
жизнь и в христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, — это было уже опасно.

Я сейчас не буду развивать подробно эту мысль, она достаточно раскрыта у Владимира Соловьева в его реферате «Об упадке средневекового мировоззрения».

Философ Лукреций видел мир умирающим. Если кто-нибудь из вас заглядывал в его книгу «О природе вещей», вы помните, что он говорил: наступает мировая осень, мир клонится к закату. Так чувствовали
все язычники. И греческий поэт Гесиод в «Трудах и днях» выстраивает свою систему веков: первым был век золотой, а дальше все хуже и хуже, и все приходит к концу, — мысль об угасании мира. «В древности все было лучше».

Христианство же говорит о том, что лучшее будет впереди. И это основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир, начался процесс взаимопроникновения. Это не
отвлеченность, это, друзья мои, не история. Мы с вами сейчас продолжаем питаться духовно, церковно и интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.

Александр Мень «О Христе и церкви»