«Понять» любой текст, значит, найти аналогии между его словами и нашим опытом, между его миром и нашим миром. Таким образом, сам акт чтения уже есть некоторое проявление аналогического воображения (даже тогда, когда мир текста очень близок нашему).

Читать Новый Завет с пониманием на исходе второго тысячелетия, будь то в Нью-Йорке или Сараево, Йоханнесбурге или Токио, значит, участвовать в дерзновенном предприятии — проведении аналогий между нашим миром и миром новозаветных авторов.

Более того, объявляя некий текст «Писанием», мы предъявляем более высокие требования воображению читателей: мы собираемся формировать и реформировать свою общинную жизнь таким путем, который подскажут наши аналогии…

Использование Нового Завета в нормативной этике требует интегрирующего акта воображения, суждения о том, как наша жизнь, при всем ее историческом несходстве с жизнями, описанными в Новом Завете, должна ответить на это повествование и участвовать в его истине. Когда мы апеллируем к авторитету Нового Завета, то неизбежно выстраиваем метафору, мысленно помещая жизнь нашей общины в мир его текстов.

И речь здесь не просто о человеческой творческой фантазии: в таких актах мысленной интеграции Церковь исторически распознает действие Духа Святого. Когда верные внимают Слову Божьему в Писании и видят все новые и новые связи между библейским рассказом и нашим временем, мы исповедуем — всегда с благоговейной осторожностью, — что такое чтение вдохновлено Духом.

Нужды в такой роли воображения не возникло бы, если бы мы могли отделить «вечную истину» в Новом Завете от «культурно обусловленных элементов». Но, к сожалению, каждая йота и каждая черта Нового Завета культурно обусловлена. Попытка провести грань между вечной истиной в Новом Завете и культурно обусловленными элементами ошибочна и невозможна. Эти тексты написали люди в конкретное время и в конкретном месте. Как и всякое слово человеческое, они несут на себе отпечаток своего исторического происхождения.

Даже самые фундаментальные богословские утверждения новозаветных авторов имеют смысл только в контексте иудаизма I века. Возьмем лишь один пример:

«Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом двенадцати…» (1 Кор 15:3-5)

Каждый элемент этого раннехристианского исповедания имеет смысл только в мире символов еврейской мысли: Христос (т.е. Мессия), грехи, Писания, воскресение, двенадцать (символически соотносимые с двенадцатью коленами Израилевыми).

О какой надысторической истине здесь можно говорить? На мой взгляд, этот момент предельно ясен. Первоначальная проповедь излагала благовестие в русле очень конкретной культурной традиции и обстановки. И если основополагающие богословские утверждения Нового Завета несут в себе столь сильный отпечаток культурной специфики, то что уж говорить о его этических нормах!

Ричард Хейз. Этика Нового Завета.